РАССКАЗ – малая эпическая литературная жанровая форма. Восходит к мифам, притчам, анекдотам и т.д., близок очерку и новелле. Каждому этапу развития чуваш. Р. присущи соответствующие ему жанровое содержание и сюжетно-композицион. возможности.

Первый этап связан с историческими преданиями, нравоучител. сказками и притчами С.М. Михайлова, помещёнными в науч. и публицистич. работы (сер. 19 в.). В этих небольших произведениях («Хитрая кошка», «Злополучный сын» и т.д.) выражалась национал. эстетика слова, извлекаемая из традицион. сюжетов и поэтических мотивов народ. словесности.

Следующий этап представлен творчеством преподавателей и воспитанников Симбир. чуваш. учител. школы: буквар. анекдоты-притчи нравоучител. характера [«Лаша шырани» (Как мужик лошадь искал)], краткие описател. картины [«Автан» (Петух)], притчи [«Кулачă» (Калач)], дидактич. наставления. Традиции прозы на этом этапе основывались на этнопедагогич. наблюдениях, на обращении к приёму повествовател. развёртывания готовых сюжетов миниатюр-анекдотов, сказок. Шёл процесс обретения художествен. образа рассказчика, имеющего свой тип поэтической речи. Интересен опыт И.И. Иванова и И.Н. Юркина, в творчестве к-рых слово рассказчика выступает как обрамление нескольких новелл. Так, 14 аллегорически-басенных, социально-нравоописател. новелл И.И. Иванова объединены сквозным образом носителя нравоучител. речи. И.Н. Юркин для циклического объединения различ. вставок прибегал к приёмам жанров восточ. дастана, к сюжетам мифов: двурогие вилы [«Мул» (Богатство)], образ матицы [«Этемĕн пырĕ тутă та куçĕ выçă» (Сыт человек, да глаза голодны)], извлекая из них нравствен. уроки. Вырабатывался опыт социально-культур., художественно публицистич. повествования. Ещё на ранних стадиях развития чуваш. Р. обрёл стремление к лаконизму речи, локал. точке анализа одного события или явления (С.М. Михайлов, тексты букварей), были подготовлены условия для продвижения к круп. циклической форме (И.Н. Юркин, И.И. Иванов, Г.Т. Тимофеев).

В 19 в. художествен. энергия Р. была направлена на борьбу с пороками человека и общества, на выявление нравствен. идеала из стандарт. ситуации. Обстановка в обществе 1920–30-х гг. заставила отойти от готовых сюжетов и характеров, служащих основанием вставных новелл. Проза приблизилась к очерку и очерку-Р. Такие произведения, как комсомольские Р. С.Ф. Хуммы (Фомин), Р. «Колчак пулнă вырăнта» (Там, где был Колчак) Г.Т. Алендея и др. ориентировали сюжет и композицию на преодоление патриархал. устоев, в качестве основных творч. приёмов в них использовались контраст и антитеза, показ столкновения различ. историч. периодов. Изображаемая реальность формировалась на стыке разных эпох, в центре образ. воплощения жизни оказывался так наз. человек из низов, находивший в новых условиях в себе такие качества, о к-рых он ранее и не подозревал. Таковы герои Д.В. Исаева [«Лисук чăптаçă» (Рогожница Лизук), «Çулăмри ял» (Деревня в огне)], И.С. Тукташа [«Вăкăр çырми» (Волчий лог), имеющий циклически очерковый характер], М.Д. Трубиной («Мучар») и др. Заметным отклонением от нового, классового русла стали поиски М.К. Сеспеля в прозе [«Вăрман ачисем» (Дети леса)]. Он создал романтико-драматизирован. картину национал. жизни, используя (вслед за К.В. Ивановым) приёмы монтаж. повествования. И.Е. Тхти в своих прозаических произведениях значител. внимание уделил особенностям национал. эстетики, присущим чуваш. уст. и письмен. словесности. В новеллах «Çанталăк» (Погода, 1925), «Шерхулла» (1925), «Иптеш» (1928), «Помидор» (1935) он описал незатейливые на первый взгляд повседнев. ситуации, возникающие в чуваш. деревнях. Символы и знаки, вбирая в себя философ. подоплёку, дали писателю возможность отобразить не просто бытовые сцены. Выстраивая повествование на основе наивно-анекдотической речи рассказчика, И.Е. Тхти высказал глубинно философ. мысли, его творчество заметно отличается от прозы К.С. Турхана, И.С. Тукташа, С.П. Шыпчыка, В.Е. Митты, Н.К. Патмана и др. авторов 1920–30-х гг. Остродраматич. и трагические рассказы В.Е. Рзая [«Уçă хапха» (Открытые ворота)], С.В. Ялавина [«Çул çинче» (В пути)], Е.В. Еллиева [«Чĕн тилхепе» (Ременные вожжи), «Хапха» (Ворота)] отмечены предчувствием трагизма и кризисности 1-й трети 20 в., предвосхищением его дальнейших катаклизмов. Р. эти многоплановы, в них с особой трагичностью показаны взаимоотношения истории общества и судьбы конкрет. человека.

В 1930-е гг. интерес к Р. заметно ослабел, литература больше тяготела к повести и роману; возродился жанр очерка, к-рый чаще всего строился на свидетельствах очевидцев воен. событий. Нек-рые авторы перерабатывали очерки в Р. На авансцену вышло монологическое, исповедал. слово рассказчика-тыловика, рассказчика-фронтовика, иногда носитель речи передавал услышанное от солдат, впечатления от встречи с людьми; таковы новеллы Л.Я. Агакова «Хĕр юрри» (Песня девушки), «Разведчик Джунгали», «Куккук» (Кукушка). Монолог-исповедь (новеллы П.К. Львова, А.С. Артемьева, Д.А. Кибека, В.Г. Игнатьева и др.) был присущ Р. и в 1950–60-е гг. Авторы монологов – быв. фронтовики, герои тыла [«Ан авăн, шĕшкĕ!» (Не гнись, орешник!) А.С. Артемьева, «Юрă ăсти» (Певица) Д.А. Кибека и др.]. Лирико-романтич. и психологич. пафос, продиктованный событиями Вел. Отечеств. войны, к сер. 1960-х гг. постепенно сошёл на нет. К философ. осмыс­лению жизни пришли Ю.И. Скворцов [«Славик», «Пушмак йĕрĕ» (Следы от башмака)], Н.А. Мартынов [«Кăвак хуппи» (Северное сияние)], Д.В. Гордеев [«Вă­талăххи» (Средний)], Ф.Г. Агивер [«Круççей» (Карусель)]. Так, Ю.И. Скворцов обратился к древним мифам, поэтике сна [«Славик», «Юрăç Ваççа» (Певец Вася)], Д.В. Гордеев раскрыл невротическое состояние души фатальных личностей [«Шăннă куççуль» (Замёрзшие слёзы)], Н.А. Мартынов размышляет о взаимосвязях авантюриста и человека с чистой душой [«Кăвак хуппи» (Северное сияние)], Ф.Г. Агивер, углубляясь в анекдот, находит в нём драму или трагедию души и т.д. В.Г. Игнатьев, рассматривая в своих Р. случайные события, пришёл к убеждению, что в жизни нет случайностей [«Пĕчĕк акăшсен ташши» (Танец маленьких лебедей)].

Своеобразна палитра образов в Р. 1980-х гг. и нач. 21 в. В творчестве Ф.Г. Агивера, Н.Г. Ильиной, Л.Н. Сачковой, Г.А. Максимова присутствует мысль о фатальной неизбежности мрачной реальности рубежа веков: в Р. «Чун» (Душа) Л.Н. Сачковой, «Шăранса та пĕтми» (Жар негасимый) Н.Г. Ильиной – об отсутствии чувства ответственности перед будущими поколениями; Г.А. Максимов изобразил героев, обезображенных тоталитаризмом [«Сталин грамоти» (Грамота Сталина)] и т.д. Н.А. Петровская в Р. «Хĕрпе Вилĕм» (Смерть и девушка) (при всей его фатальности и сказочности) выразила надежду на будущее. Литература этого периода отошла от публицистич. воспроизведения жизни в формах самой жизни, что до этого зримо наб­люда­лось в поисках В.С. Алендея, иногда – А.В. Емельянова, В.П. Петрова, И.И. Лисаева и др., отказалась от изображения решений производствен. вопросов (В.С. Алендей, В.И. Чебоксаров, И.Г. Григорьев, А.Н. Аслут и др.), она возродила стремление к услов. формам, анекдотам, снам, поэтическим мотивам (Д.В. Гордеев, Ф.Г. Агивер и др.), фантасмагориям и мистике (Н.А. Петровская) и т.п.